1.
В городе, где поэты, как лиственницы и
ели
Вечнозелёным нимбом обведены в
созвучья,
Время смежает веки, мол, сплю, но на
самом деле
Умирает, повиснув каплей на полых
осенних сучьях –
На рукавах сограждан, что не поэты
больше
С тех пор, как случайной точкой себя
завершив в семнадцать
Лет, из которых семь тянутся много
дольше,
Чем остальные десять и будущие
двадцать
Или сто двадцать – это не может уже
быть важно,
В каждом из этих чисел больше ума, чем
сердца,
Не оттого ли город лелеет
многоэтажность,
Как идефикс, как цель, оправдывающую
средство?
В городе, где поэты бессмысленны и
бесценны,
Звук обретает смысл только в минуту
скорби.
Но если её продлить, он попадает в
гены
Тех, кому жить за сто не ползая и не
горбясь.
2.
Вторник. После работы. Кинотеатр на
отшибе.
Зал, как коридор, только в других
масштабах.
Брюнет пристаёт к брюнеткам, и пока
его не отшили.
На экране: тысяча ртов под аркой
Главного Штаба.
Плёнка рвётся. Брюнетки производят
призывный кашель.
Брюнет отвечает шуткой , но что-то его
раздражает.
Никто не свистит. Брюнетки болтают о
«манной каше»
Тридцать седьмого размера, которого
«не бывает».
Снова крутится фильм. Правда, с
другого места,
Одна из брюнеток ногтем почёсывает
коленку.
Нет, так и есть – эта сцена была ещё
до ареста.
Снова кашель брюнеток. Впрочем, одна
шатенка.
И снова обрыв плёнки. Или кончился
фильм? Точно.
Там уже победили. Здесь ещё побеждают.
Брюнетки спорят о чём-то, что «обязано
быть прочным».
Брюнет отвечает шуткой, но что-то его
раздражает.
«Вы курите?». «Курим». Курят.
Кинотеатр на отшибе.
«Как вам фильм?». «А вам?». «По-моему,
слишком сложно».
Брюнет по-прежнему шутит, и пока его
не отшили.
Что-то его раздражает, но что – понять
невозможно.
А в небе и на афишах звёзды – стенка
на стенку.
В небе и на афишах встречают и
провожают.
Две молодые брюнетки. Впрочем, одна
шатенка.
Один молодой брюнет. Что-то его
раздражает.
3.
Он и она под часами. Время идёт на
убыль.
Всасывая прохладу в соты многоэтажек,
Август целует окна в распахнутые губы,
И те дребезжат, увязнув в его
предвечерней пряже.
Она – человек июля. Длинный и острый
ноготь.
Наманикюрен алым, а взгляд так горячи
цепок,
Что кажется (или снится), что можно
его потрогать.
Так смотрит лишь тот, кто видит, что
все остальные слепы.
А он – человек апреля, и он принимает
август,
Потому что успел смириться с тем, что
время идёт на убыль,
И взгляд его, как фотограф, ищет щадящий
ракурс
И выдаёт в нём смерть оптимиста и
жизнелюба.
Он и она на часах. Август прощальной
птицей
Кружит над головой. Молчание лучше
фальши.
Она думает о причине: «Как так могло
случиться?»
Он думает: «Так случилось. Как же
теперь жить дальше?»
4.
Четверг. Черви кроют бубями.
Чрево кроют рублями. Черепицею кроют дома.
Машки, мурзики, тишки, насытившись
отрубями,
В предвкушенье весеннего кайфа сходят
с ума.
Целомудренный Тузик укоризненно лает
вдогонку
Мельтешащей любви, ощущая себя
дураком.
Хмурый бомж Головин занюхивает
самогонку
Чужим табаком… и снова чужим табаком,
И считает очки, ошалело уставясь на
карты,
И не чует четверг, и на верви кидает
бубей,
И на ярость хозяина: «Сука! Убью, бля!»
– в азарте
Из «Нарзана» не раз сделав розочку: «Г-гад!
Н-ну убей!»
Но сочащийся шёпот и злость,
соскользнув по карнизу,
Разбиваются в пыль о фуражки ночных
патрулей.
«Это кто там такой?» – деловито
доносится снизу.
Головин затихает. Хозяин кивает: «Налей».
«Это мы тут такие!» – куражатся кошки
в подъездах.
«Они все тут такие!» – Тузик пишет
свой первый донос.
Но патруль, покурив на краю этой
нравственной бездны,
Вновь уходит на круг. Вновь всё тихо.
Ни просьб, ни угроз.
5.
Тёмное время жизни. Слабость. Страх.
Взгляд обесточен. Голос глух.
Никак не унять дрожь в руках
И не выпустить нож из рук.
Ждёшь звонка. Обязательно будет звонок
–
Только звуком извне ты и уязвим –
Ждёшь его, ждёшь, размножен и одинок,
Как за руку пойманный аноним.
Тёмное время жизни. Холод. Нож.
Любую работу бросаешь на полпути, –
Трудно идти, не веря в то, что дойдёшь.
Но ещё трудней не идти.
Скверные мысли. В такие дни
Куришь чаще и в полный затяг.
И часы не заводишь, потому что они
Не останавливаются и так.
Тёмное время жизни. Пустой объём.
Чувства конкретны: зябко, тепло…
Только страх неконкретен, но он во
всём,
Даже в том, что ему назло.
Что-то делаешь. Ходишь. Ешь.
Ни никто не звонит. Никто. Поэтому
ждёшь.
Тёмное время жизни. Каменоломня.
Брешь.
Руки дрожат. И сжимают нож.
6.
Голова – трюм миноносца, что сам
налетел на мину.
Тяжёлая желчь отрицает вчерашний
праздник.
Холодным прищуром глаз ловит сюжет
картины,
Где визгливое утор давит простором, дразнит
Пошло, как дразнят шлюху благонравные
идиоты –
Обкусанных губ порочность вибрирует,
будто жало –
И разница только в том, что я
называюсь Кто-то,
Она же всегда Никто, потому её и не
жалко.
На простынях, как в небе, любое
движенье – ребус,
Скукой сравнимый разве что с
таинствами внебрачных
Связей – здесь всё зависит от
простыней и сорта неба,
Бывает, что и любовь бесцветна и
однозначна.
Фиолетовая накидка – вот и всё, чем
спасают шторы
В час, когда луч и грохот идут
закреплять победу
Над тем, что давно разбито более злым
напором,
Чем тот, на котором утро обычно
приносит беды.
Но борьба самолюбий, к счастью, почти
не играет роли
Для того, кто проснулся нищим с
головою набитой явью
И с единственной целью: встать, чтобы
вдруг от звенящей боли
Инстинктивно воскликнуть «ай!». И
добавить с улыбкой «лав ю».
7.
В стенах эстонских замков, где по
ночам промозглый
Ветер гоняет эхо по каменным
камертонам,
Не чувствуешь тяжесть мира. Бегство в
границах мозга,
Вступая в противоречье с Евклидом или
Ньютоном,
Лишь укрепляет веру в собственном
превосходстве
Над меньшинством рождений и
большинством абортов.
И чудится, будто стены не ощущают
отсвет
Розовых звёзд, сюда проникших по
недосмотру
Сна. Он теперь на службе у этих слепых
чудовищ,
Чьи внутренности густые не вывернуть
наизнанку.
Я б в них посчитал за честь умереть от
потери крови,
Если бы только смерть не сузила твои
рамки
До разового эха, до ветра в хипповых
космах
Башен. Теперь их три, а прежде, я
слышал, десять.
Мозг, что родился здесь, встретившись
с макрокосмом,
Осознаёт, что тот почти ничего не
весит.
8.
Парики тополей у поворота
Расцветают словами «тому, кого так
любили…»
Здесь все дороги – к аэропорту.
На лобной кости автомобиля –
Дождинки, как иксы на картах колумбов,
Пришедших внести полную ясность.
Обернись – и дорога пойдёт на убыль,
И всё. И получишь искомую разность.
В любой миг. В любой точке летящего
мира.
Для тебя – в тополях, в пёстрой азбуке
листьев,
В каждой мучительной ноте «Кашмира»,
В небе. В покашливании таксиста.
То есть всюду. Лишь сзади запретная
зона.
Счастье в том, чтобы не поворачивать
шею,
Не увидеть шоссе аж до горизонта,
Попросить: «Если можно, чуть побыстрее».
Опубликовано в журнале «Арт-Город»
№23 (2003 год)
Сайт журнала http://artgorod.by.ru